Том 4. Волга впадает в Каспийское море - Страница 29

Я вернулся в свой дом. Солнце не успело еще загнать в комнаты дня, гнилые ставни были заперты, горело электричество, на столах умирали хлеб и стаканы. В тот день, когда я был в клиниках лечения грязью и видел женское сало, доктор Ахматов рассказал мне о том, чего я не знал, что недавно открыли немцы, – о том, что в человеческом организме, оказывается, существуют – два сердца: одно общеизвестно, а другое – его немцы называют периферическим сердцем – другое: самые кончики, самые мельчайшие сосудики артерий, в том месте, где они переходят в вены, где кровь из артериальной становится венозной, – эти сосудики вооружены нервами и мышцами, – эти нервы и мышцы помогают большому сердцу, – миллионы этих нервинок и мышчинок составляют периферическое сердце… – Мы останавливали ночь гнилыми ставнями. Со мною сотворилось странное. Я сидел рядом с Дюкло-мужем, м-м Жанна не слышала наших разговоров: и она стала отвечать мне, читая мои мысли. История художника Лугина повторялась мною. То, что м-м Жанна делала на сцене, что категорически отказывалась она делать у себя в доме, – делалось сейчас со мною. Возникал лермонтовский штосе. День был остановлен гнилыми ставнями. Я был слишком пьян рассветом, чтобы четко соображать. Дюкло-муж склонился надо мною, он весело крикнул, расхохотавшись:

– Борис Андреевич, – крикнул он, – мы весело разыграли вас! Выслушайте, на чем построен наш номер. Вы знаете, что такое стенография, – представьте себе – звукографию. Я говорю Жанне, – «мадемуазель, будьте внимательней!» – вы слышите только это, – но вибрацией голоса, ударениями на звуки, придыханием, тем, как звуки я растягиваю, – я передаю ей – «Борис Андреевич пьян и бредит Лермонтовым, которого будто бы он караулил сейчас около Шелудивки1»

Я распахнул широко гнилые ставни.

. . . . . . . . .

Михаил Юрьевич! штосе Жанны Дюкло не есть даже фокус, это просто упорный труд и очень музыкальные уши. – Михаил Юрьевич! Иван Алексеевич Новиков утверждал березовую горечь троицына дня Жанны Дюкло, – ужели чудесная березовая горечь Жанны Гоммер де Гэлль не была горечью троицына дня!?

…М-м Жанна Гоммер де Гэлль… Впрочем, в селе Подмоклове, Подольского уезда Московской губернии, в церкви, на картине страшного суда – помещены вы, Михаил Юрьевич, в числе горящих в огне великих грешников, – вы, Михаил Юрьевич, чьи предки в Шотландии – один в одиннадцатом веке дрался с Макбетом, а другой в тринадцатом – был бардом, заколдованным царством фей, и воспетым Вальтером Скоттом. Вы написали вашему другу Лопухину:

...

«…смотришь на сцену – и ничего не видишь, ибо перед носом стоят сальные свечи, от которых глаза лопаются; смотришь назад – ничего не видишь, потому что темно; смотришь направо – ничего не видно, потому что ничего нет; смотришь налево – и видишь в ложе полицеймейстера»…

Да, Михаил Юрьевич, – это трагическое России – и я прав, мы наверное не встретились бы с вами, – из-за полицеймейстера. И вы не увидели бы, – как не увидали Жанну Гоммер де Гэлль, – Жанны Дюкло, березовой горечи вашего штосса. Михаил Юрьевич, – тогда, в новогоднюю ночь сорок первого года, когда вы пили за смерть, вы не дорассказали истории титулярного советника Штосса, – вы ставили на карту жизнь ради своих видений, которые были выше жизни, вы понтировали на жизнь, – и титулярный советник Штосе играл с вами на клюнгеры!

И позвольте мне рассказать вам о м-м Гоммер де Гэлль.

Я уже делал выписки из донесений генерал-адъютанта Граббе, – «офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством». – В наградном списке, написанном Раковичем, значится:

«Лермонтов с командою первый прошел Шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии выстрела от пушки. При переправе через Аргун он действовал отлично… и поражал неоднократно собственною рукою хищников».

За степями, за лесами, на севере, в Санкт-Петербурге – за плечами Лермонтова, на плечах Лермонтова – стоял всероссийский император Николай, его величество, уничтожавшее Кавказ, когда горцы в приказах не назывались иначе, как хищники, дикари и сброд. – Михаил Юрьевич, пятого ноября вы расстались с Жанною Гоммер де Гэлль. Вы вернулись на фронт в свой полк, – а мадам Гоммер де Гэлль, на яхте французского посольства, под французским флагом, ушла в море, в бирюзу морских волн, в просторы моря, чтобы – –

чтобы – –

…от Жанны де Гэлль остались пожелтевшие листки:

«Тэбу уехал, не простившись ни с кем, а на другой день снялся с якоря и отправился на Кавказ стреляться с Лермонтовым.

На четвертый день я увидела яхту на рейде. У меня была задняя мысль, что Лермонтов еще не уехал и будет у меня с объяснением, все же, что ни говори, возмутительного своего поступка в биллиардном павильоне, когда он так скомпрометировал меня в глазах Тэбу. Он пришел. Я простилась с моим поэтом на станции, слушала и задыхалась. Я долго оставалась в раздумье, пока я слышала звон его колокольчика, и затем поспешила сесть на катер, доставивший меня на яхту…

…в ночь перевезли на яхту четырнадцать ящиков с двумястами карабинов, разной мелочью для подарков, порохом, моими туалетами и двумя горными пушками, все это под печатями английского консульства. Я их везу в подарок князю адигеев, – кроме моих парижских туалетов, разумеется, которые обворожали моего кавказского Прометея. Мне ужасно жаль поэта. Ему не сдобровать. А я целых две пушки везу его врагам. Если одна из них убьет его, я тут же сойду с ума»…